Осенний порывистый ветер срывал с деревьев пожелтевшие листья. В воздухе бушевала золотая метель, а склоны гор покрылись разноцветным ковром. Красная рябина, золотистая ольха, оголившиеся рощи белостволых берез яркими причудливыми пятнами вплетались в темную зелень пихт. Над ними неслись обрывки туч. Серые, грязные. Они цеплялись за белоснежные вершины гор, висли на кручах, а порой опускались в долину.
В восстановленном после наводнения гидравлическом котловане сверкают водяные мечи. Они снова грохочут. Снова крушат породу. Снова гонят золотоносную гальку к шлюзам.
' — Скажи ты,— качает головой дядя Матвей и щурится.— Выходит, человек сильнее реки. А ведь, казалось, конец поселку и нашей гидравлике. Недаром говорят: глаза боятся, а руки делают.— И вдруг хлопнул меня по плечу:— А знаешь, что? Лист на землю — птица на дерево. Ох и рябчиков сейчас по ложкам! Зайдешь на заре, а они — фью, фью-ю-ю... Свистят звонко, задорно. Пойдем в воскресенье...
Дядя Матвей не договорил.
—> Ребята! К Михею на помощь! — раздался крик;
Михей лежал на спине рядом с монитором. Руки раскинуты. Мохнатая лисья шапка — подарок Матвея — отлетела прочь. Товарищи подняли Михея с земли. Он пробовал стоять, широко расставив ноги, но они подгибались. Михей мотал головой и потирал бок. В черных курчавых волосах запутался лист осины и сверкал, как золотой гребешок.
— Она... меня ударила,— показывал Михей на толстую жердь очупа.
— Жердь? Сама? И рядом никого не было?— спросил кто-то из молодых парней.
— Сама,— развел руками Михей.
Гремит дружный смех и разом смолкает. Уважают Михея. Любят. Но как он мог сморозить такое? Сама... Парни еще раз фыркают, зажимают рты и уводят Михея на борт разреза.
Что же случилось? Что могло ударить его?
Подхожу к Михею. Он сидит на пеньке.
Я пристраиваюсь напротив на обомшелом валуне и смотрю на его растерянное лицо. Молчу. У Михея под глазом расцвел фиолетовый синяк. Неровный, звездчатый, как амеба. Синяк прикрыл глаз, и кажется, что Михей чуть под хмельком и хитро прищурился.
Что случилось? Что могло свалить с ног этого силача?
Прибежала фельдшерица, пухлая, белокурая хохотунья. Осмотрела Михея.. Похлопала его по широкой груди и засмеялась:
— Ничего! До свадьбы заживет. Заснул парень и свалился.
Михей густо краснеет.
— Задремал? Сказала тоже. Нешто я буду врать? Говорю, как было. Кайлю монитором Породу, а она меня под бок — торк!
— Кто?
— Жердь. Очуп. Я удивился, покрепче ее в руках зажал, а она меня ка-ак стукнет! Я на землю бряк!..
— На дурака рассказ,— хохочет фельдшерица.— Ну кто поверит в дубинку-самобой? А?
— Правда, на дурака,— вздыхает Михей.— Расскажи кто — я бы и сам не поверил. А на тебе, было.
Мне стыдно за Михея. Изворачивается. Врет. Зачем? Рассердившись, ухожу в разрез и подменяю мониторщика. Водяная струя подмывает борт. Сейчас обвалится этот желтый подмытый пласт и тот пень, что не успели убрать. И тут я вижу сына. Он стоит возле пня и смотрит в разрез.
— Уходи, уходи!—кричу я и машу рукой.
В это время жердь очупа с силой ударяет меня по плечу, и я лечу на землю. Уже падая, вижу, что сын поднял руки и будто мячик ловит. Потом нагнулся и поднял что-то с земли.
...Плечо ныло. Эта жердь, эта дубинка-само-бой торчала передо мной. Теперь я поверил Михею. Но какая сила заставила дубинку драться!
— Папа, папа! — кричал сын, подбегая ко мне.— А куда ее деть?
— Кого?
— Рыбу.
— Какую?
— Да которую ты мне бросил.
— Когда?
— Ну сейчас. Когда кричал и махал рукой. Ты же мне рыбу бросил! Вот эту,— показал он хариуса граммов на пятьсот.— Как ты его добросил? Отсюда же далеко. Какой ты сильный, папа! А там в канаве много-много рыбы, но мы не могли поймать.
— Где в канаве?
— Да там. Наверху у бака, где вода в трубы льется.
И в это время очуп снова толкнул меня в бок. Я быстро откинул струю в сторону и крикнул сыну:
— Беги, ищи еще одну рыбину.
- Где?
— Там, где только что ударила струя.
И он вернулся удивленный, держа в руках небольшого ленка.
— А ты как узнал,, что на гальке лежит " рыба?
Мы поняли все. Осенью по ключу рыба спу-скается вниз, в речку. Мы перегородили ключ. Рыба спускалась по нашей канаве и попадала в трубы, а затем в насадку монитора. А уж тут случай! Попадала рыба на центр струи — мони-торщик испытывал только легкий толчок. Но, если она попадает на край и выходит из насадки под углом, то на миг становится как бы реак-тнвным рулем, отклоняющим струю. И тогда беда: тяжелый мгновенный удар обрушивается на мониторщика.
Теперь и Михей понял, что с ним случилось.
— Эй,— кричит он своему помощнику.— Позвони по телефону на прием. Видно, там сетка поотстала. Рыбы в трубопровод попадают... Ну, а этих,— он взял из рук сына две рыбины,— этих посолю и съем.
У окна вагона стоят, обнявшись, два парня. Оба рослые, широкоплечие, загорелые. Спортивные костюмы из синего трико плотно облегают мускулистые фигуры. Они едут в страну снегов и буйных трав покорять снежную целину, добывать золото, железную руду, строить рудники и новые поселки. Они едут в страну сильных, молодых. На горизонте виднеются зубья сурового хребта, а за ним тайга, полная кипучей жизни, неутомимых искании и открытий.
Едут и волнуются.
— Да, тайга отступает,— говорит русоволосый парень
— Наоборот, тайга начинает жить,— поправляет второй.
Они спорят долго, горячо. Призывают в свидетели Джека Лондона, Брет Гарта, Кервуда. Потом оборачиваются ко мне и спрашивают:
— А вы как думаете?
— Это зависит от вас, друзья. Вы едете в эту страну, вы ее хозяева. Если неразумно срубить дерево или пустить пулю в зверя, тогда тайга отступит, погибнет. Мне рассказывали, что в долине реки Бел-Су жадные люди загородили звериную тропу и, вооружившись палками, избивали утонувших в снегу косуль и маралов. Вы не из тех?
— Нет...
— Значит, прав из вас тот, кто сказал: тайга начинает жить.
Ребята долго молчат. Затем спрашивают:
— Вы были на рудниках?
— Был.
— Расскажите, пожалуйста.
— В другой раз, друзья. Мне нужно выходить. Мы еще с вами встретимся. Добрый путь вам, молодые покорители таежной целины. До скорых встреч!
Владислав ЛЯХННЦКИИ
